Зеленый фургон повесть. Читать онлайн книгу «Зеленый фургон

Отношение к «Зеленому фургону» – лучшему и самому известному произведению Александра Козачинского – не очень серьезное. Повесть издают то как приключенческую, то в серии книг для подростков «Отрочество», то – как советский детектив. Однако если сопоставить «Зеленый фургон» с архивными документами, то оказывается, что о первых годах работы милиции в нем («под спасительным прикрытием шутки») рассказано куда точнее, чем кажется на первый взгляд.

Сам Козачинский – писатель без биографии.

Когда-то о нем писал А. Бачинский , но ему приходилось держаться в идеологических рамках, а это автоматически влекло искажение действительности. Еще была статья в газете «Слово», а потом ее модификация в «Бандитской Одессе-2», но это даже не «клюква», это просто наплевать и забыть. Такая же дезинформация плавает и в Интернете.

В результате история обросла легендами и, чтобы освободиться от ходячих заблуждений, необходимо пройтись по ней заново. Итак.

Александр Козачинский родился в Москве 16 июля (ст.ст.) 1903 г. и 23 июля крещен в Московской Благовещенской в Петровском саду церкви . Его отец в метрической книге записан как сын титулярного советника ; в 1906 г. в разрешении на издание газеты (не осуществленное) – как прапорщик запаса флота . Александр в своих показаниях о нем написал так: «Отец мой, личный дворянин Владимир Михайлович Козачинский был на частных службах до 1908 или 1909 года (в другой раз сказал, что отец служил по канцелярской части в газете . – Н. П .), после чего, ввиду несчастной семейной жизни, уехал в Сибирь, откуда не подавал известий до 1917 года. В 1917 году я получил письмо от отца, из которого было видно, что он был на фронте в чине офицера (по всей вероятности, прапорщика). После этого семья наша никаких известий от него не получала, что заставляет предполагать, что он убит» . Несчастье семейной жизни объяснил тем, что отец был алкоголиком и это, как обычно, сопровождалось «неладами и ссорами» . Примечательно, что в первой редакции «Зеленого фургона» Патрикеева звали Владимиром Михайловичем, уже потом отчество было изменено на «Алексеевич».

Отец Александра Козачинского родился в 14 июля 1876 г. в с. Уздицы Глуховского р-на Черниговской губ. (сейчас – Сумская обл.) в семье титулярного советника Михаила Ивановича Козачинского и помещичьей дочери, дворянки Екатерины Петровны Иваницкой. Двенадцать лет, вместо восьми, учился в глуховской гимназии. Закончив её в 1897 г., поступил на юридический факультет Московского университета. На 1-м курсе проучился два года, экзаменов не сдавал. 30 марта 1899 г. за участие в студенческих беспорядках был арестован и выслан. Год слушал лекции на историко-филологическом факультете, но экзаменов опять не сдавал, чему, судя по медицинскому свидетельству от 23 мая 1900 г., препятствовала нервная слабость, от которой он лечился с 25 апреля 1900 г. Но его всё же уволили за неуспешность. Владимир поступил в Лазаревский институт восточных языков, который, видимо, тоже не закончил. Нервная слабость, однако, не мешала молодому человеку устраивать гулянья с обильными возлияниями, до того шумные, что его не раз забирали в участок .

И как-то угораздило будущую маму будущего писателя выйти замуж за этого никчемного человека.

То, что отец служил по канцелярской части в газете, – правда. По крайней мере, в 1906 г. он был арендатором отдела объявлений в «Новом обозрении». Заведовал конторой этой газеты его тесть, дедушка Александра Козачинского, Марк (Иось-Мордко) Цалевич Шульзингер .

Но утверждение об отъезде отца в 1908 или 1909 г. в Сибирь и отсутствии сведений о нем до 1917 г. – прямой обман. Легко объяснимый и простительный.

В приказе по одесской полиции от 5 ноября 1910 г. сказано, что «постановлением г. Одесского градоначальника от 3 сего ноября за № 125 прапорщик запаса Владимир Козачинский назначен на должность околоточного надзирателя Одесской Городской полиции» и определен «для несения службы в Дальницкий участок» . Приказом от 6 ноября он переводится в Александровский участок . О характере службы есть только одно свидетельство. В таком же приказе 1 февраля 1911 г. околоточный надзиратель Александровского участка Козачинский назначался дежурным в канцелярию полицмейстера на 2 февраля . 15 июля того же года он был уволен в отпуск на месяц, потом отпуск продлили, а 16 сентября «околоточный надзиратель Одесской городской полиции Козачинский уволен от службы согласно прошению по домашним обстоятельствам» .

О матери известно, что она родилась в Одессе 12 сентября 1879 г. у одесских мещан Марка и Леи Шульзингер . Чтобы обвенчаться, приняла православие. В метрической книге Николаевско-Ботанической церкви 10 октября 1901 г. записано: «…просвещена святым крещением Одесская мещанка Клара Иосева-Мордкова Шульзингер иудейской веры, 22 лет, девица, и наречена <…> Клавдией <…> с принятием отчества по имени восприемника. Восприемники: студент Императорского Новороссийского университета Константин Ананиев Беланов и жена коллежского советника Александра Григорьева Датешидзе» .

После отъезда мужа, по словам сына, служила кассиром в какой-то газете .

Рассказывал Александр и о живущей в Киеве, на Терещенковской, д.11, бабушке, о том, что он происходит из дворян Киевской губернии .

Семья переехала в Одессу не позже декабря 1904 года. (4 января 1905 г. в Сретенской церкви был крещен младший брат Александра – Леонид . Родился он 20 декабря 1904 г. и маловероятно, что не в Одессе. Трудно придумать, что могло бы заставить родителей рвануть с некрещеным младенцем из одного города в другой в двухнедельный промежуток между родами и Новым годом.)

Году в 1911-м Александр поступил в приготовительный класс 3-й гимназии, где проучился восемь лет . После того, как в 1919 г. мать была уволена по сокращению штатов, тяжелое материальное положение заставило юношу поступить на службу караульным при обозной мастерской Воензага. Там он проработал с 14 июня 1919 г. по 28 февраля 1920 г. Вначале совмещал дежурства с учебой, но это было очень тяжело и гимназию пришлось оставить. Весной 1920 г. он поступил рабочим склада в Споживсоюз, впоследствии влившийся в Губсоюз .

Сам Козачинский о продолжении образования больше ничего не говорил, а мать написала, что «служа на складе Споживсоюза рабочим, он блестяще выдержал экзамен в политехникум, но из-за недостатка средств вынужден был бросить ученье» . Жила семья последнее время на Базарной улице, д. № 1, кв. 20 . Потом Козачинский «поселил» сюда одного из героев «Зеленого фургона»: «Пробежав Белинскую улицу почти до конца, Володя вошел во двор большого бедного дома на углу Базарной. Здесь остановился Шестаков» . (На сегодня от бывшего комплекса домов, расположенных на Базарной, 1, сохранились только два и один из них – именно угловой. Сейчас он значится по ул. Белинского, 4.)

25 августа 1920 г. Александр написал заявление с просьбой зачислить его на службу в канцелярию милиции 1-го района Одесского уезда , находившуюся в Севериновке ; в этот же день заполнена регистрационная карточка и подписано обязательство: «…я, нижеподписавшийся сын трудового народа Александр Козачинский, гражданин г. Одессы, 17 лет <…> даю подписку, что буду стоять на страже революционного порядка <…> прослужить не менее 6 мес…» . (Именно 25 августа 1920 г. датирована надпись на наградных часах Володи Патрикеева.)

Козачинский был зачислен конторщиком в канцелярию милиции Севериновского района с 1 сентября . «Но вскоре, питая отвращение к канцелярской работе, перешел на должность агента 3 разряда угрозыска» , – так позже написал он сам. Приказа о переходе найти не удалось, но есть другой – от 11 октября 1920 г., где Козачинский уже назван младшим милиционером . А через четыре дня он командируется в Одессу вместе с т. Шестаковым . В той же книге приказов по Севериновской милиции встречается и фамилия «Грищенко».

Здесь надо остановиться.

История о зеленом фургоне начинается так: «Летом 1920 года население местечка Севериновки, Одесского уезда, с нетерпением ожидало нового начальника районного уголовного розыска» . В распоряжении районного розыска состоял мл. милиционер Грищенко, а вскоре прибыл и агент 2-го разряда Шестаков. То есть начало милицейской карьеры Володи Патрикеева по времени, месту и даже фамилиям сослуживцев повторяют историю Козачинского. В повести, правда, герой приезжает в Севериновку в июле, а в реальности отделение уголовного розыска было организовано в сентябре , но ведь на то она и повесть.

Принято считать, что под именем Володи Патрикеева выведен Евгений Петров, а Красавчик – сам автор. Но точнее будет сказать, что Козачинский обоих писал с себя. Конечно, конокрадом был он, а в дознании по этому уголовному делу участвовал Петров. Но все же и Козачинский прежде, чем стать бандитом, полтора года служил в угрозыске, в том числе и в Севериновке. А будущий Евгений Петров, тогда еще Катаев, в милицию поступил в Мангеймский р-н и почти через год после Козачинского, в июле 1921 г. Противоречат устоявшемуся мнению и другие реалии.

В повести есть указание на учебное заведение, в котором учился главный герой. «Володя опасался встреч со знакомыми. Его девизом было: агент знает и видит все, но никто не знает и не видит агента. Особенно опасен был район гимназии, где он еще недавно учился. Этот район буквально кишел знакомыми. Мужская гимназия помещалась в конце Успенской улицы; ее можно было обойти, но тогда Володе пришлось бы приблизиться к женской гимназии Бален-де-Балю, что на Канатной. Район женской гимназии был для Володи не менее опасен.

Володя решил проскользнуть меж двух гимназий, пройдя по Маразлиевской улице» .

С точки зрения топографии все абсолютно верно. Гимназия Бален-де-Балю находилась на углу Успенской и Канатной, на одном из концов Успенской, в д. № 1 – мужская гимназия № 3, Маразлиевская, перпендикулярная Успенской, – как раз между ними. В 3-й гимназии учился Козачинский, а Евгений Катаев – в 5-й , но почему-то часто говорят, что они были одноклассниками.

Мать Козачинского, перечисляя болезни Александра, писала, что он «в два года по ночам галлюцинировал, особенно боялся животных» . И Володя Патрикеев «с детства <…> испытывал не то что страх, но какое-то предубеждение против собак» . Володя попал в уголовный розыск по знакомству. Его взял на службу друг отца, назначенный начальником уездного уголовного розыска .

Интересно получилось у самого Козачинского. В материалах следствия несколько раз проскальзывало нечто непонятное: то мать называли не Козачинской, а Красниковой , то она кому-то говорила, что Саша ей не сын, а крестник. Только в судебном заседании разъяснилось, что Козачинская – это фамилия по первому браку, а Красникова – по второму . Козачинский нигде ни словом не обмолвился об отчиме, но, когда он поступал в Севериновскую милицию, должность помощника начальника 1-го р-на там исполнял сорокалетний М.Г. Красников . Если предположить, что он был отчимом, то все странности объясняются просто: совместная служба родственников была запрещена и они свое родство скрывали. За то, что дело обстояло именно так, говорит досевериновский адрес Красникова – Базарная, 1 – тот же, что и у Козачинского. Другими словами, будущий писатель так же, как и его герой, поступил в угрозыск по знакомству.

От Петрова Патрикееву перепало немного. У Володи, только что приехавшего в Севериновку, на талии висит обнаженный кольт . В уголовном деле по обвинению Козачинского и др. есть расписка: «Дана сия в том, что мною получен во временное пользование револьвер системы “кольт” за № 60374. Уполномоченный розыска 1-го р-на Е. Катаев. 6/Х-922 года с. Мангейм» . Видимо, для Петрова этот револьвер был очень важен или дорог. Во всяком случае, кольт фигурирует и в одном из первых рассказов его обладателя «Гусь и украденные доски»: «Он предложил мне поступить в Уголовный розыск. Я долго не решался. Он корил меня. Он рисовал мне соблазнительные картины. Он показал мне “кольт”. Я согласился» .

В деле есть и другая расписка уполномоченного угрозыска Е. Катаева: о получении в пользование двух лошадей, отобранных у бандитов Бургарта и Шмальца . Володя отправился в погоню за Красавчиком тоже на «вещественных». (Правда, выдача «во временное пользование» всего, вплоть до патронов, была нормой и на «вещественных» ездил не только Катаев.)

Главный и самый объемный источник информации о Козачинском – это уголовное дело по обвинению Орлова, Козачинского, Бургарта, Шмальца и др. в бандитизме , но у него есть серьезные изъяны.

Во-первых, часть показаний с большим трудом поддается прочтению, а иногда не читается вовсе, так как написаны они безграмотными каракулями, некоторые – на тонкой бумаге с двух сторон и расплывающиеся чернила проступают насквозь.

Во-вторых, утрачены два дела: одно – с протоколами почти всех задержаний, первых допросов и очных ставок; другое – с окончательным приговором.

Сохранившиеся материалы уголовного дела не дают уверенности в том, что все обстоятельства выяснены полно и всесторонне. Следствие велось дилетантски. Арестованные соучастники содержались вместе, в одной или двух камерах, к ним пускали с передачами родственников с воли, т. е. они обсуждали, договаривались, уговаривали и т. п. Бросается в глаза предвзятость ГПУ, совместно с которым милиция проводила дознание.

С другой стороны, в деле встречаются детали, которые не подделаешь. Например, среднее образование среди сотрудников уездной милиции было редкостью, часто сказанное по малограмотности заносилось в протокол без попытки придать разговорной речи грамматическую форму и эта непосредственность становится подтверждением подлинности. Другими словами, конкретные подробности дела могли остаться невыясненными, но, вместе с тем, общая атмосфера, тенденции вполне определенны.

Очень ценны подробные показания Козачинского, в которых содержатся автобиографические сведения. Многим из них удалось найти подтверждение в других источниках, в том числе, о службе в милиции. Агентом угрозыска Александр был полтора года и по службе продвигался быстро. «В уезде от него ожидали многого» .

С 14 декабря 1920 г. А. Козачинский был зачислен сотрудником 3-го разряда следственно-розыскного отделения в Бельчанскую волость ; уже с 26 января он назначается в Севериновку помощником начальника уголовного розыска с переводом во 2-й разряд , но, в соответствии с приказом по 3-му району, является временно исполняющим должность начальника угрозыска ; с 16 марта его переводят в 1-й разряд (с этого же числа он командируется по 10 апреля «для пользы службы» в 5-й р-н с центром в с. Блюменфельд) .

Как и Володя Патрикеев, преступления он расследует самые разные: от самогоноварения до убийств. Была среди них и кража двух лошадей с фургоном, окрашенным в зеленый цвет (протокол от 17 мая 1921 г.) .

Но гораздо важнее оказалось дело «Бельчанского Волисполкома, с арестом члена исполкома т. Шевченко и зав. распред. скота т. Заболотного по обвинению их в целом ряде преступлений по должности, кражах, хищениях, вымогательствах, мошенничествах…». (Дело ревтрибунала в архиве не сохранилось, история известна только со слов Козачинского.) Среди десяти обвиняемых было восемь членов партии и их связи оказались сильнее собранных доказательств вины, о чем неукротимого агента предупреждали более опытные сослуживцы. Расследованием этим он занимался в апреле-мае, а дальше известны только фрагменты. Ответные меры обличенные предприняли, пока Козачинский был в отпуске. С 30 июля по 16 августа он содержится под арестом (за что – неизвестно). Потом есть приказ по угрозыску о переводе с 21 августа сотрудника 1-го разряда Александра Козачинского, прикомандированного к отделению, на ту же должность в 1-й р-н (Мангеймский, где служил Е. Катаев) в село Страсбург (сегодня – Кучурганы) .

А в октябре его увольняют «виду ареста Политбюро ОГЧК» и обвиняют в дискредитации власти . «Я надеялся получить благодарность, – писал Козачинский, – я считал, что оказал громадную услугу; и после бессонных ночей, после недель непрерывного труда – меня унизили, оскорбили. <…> Суд надо мной был жестокий и несправедливый: мне дали 3 года концлагерей без лишения свободы» . Советский концлагерь 20-х годов – тема отдельного исследования, но кое-какие пояснения здесь необходимы. Определение срока без лишения свободы означало, что осужденный являлся к 10-00 на работу, а по воскресеньям – к 13-00 для регистрации. С сентября 1921 г. концлагерь располагался в здании бывшего Шуваловского приюта . И, хоть по режимным ограничениям это учреждение мало походило на лагеря недалекого будущего, понятно, что для восемнадцатилетнего Козачинского это осуждение было тяжелейшей моральной травмой.

По счастью, вскоре он попал под амнистию. Хоть и не хотелось ему возвращаться к прежней деятельности, а пришлось, потому что работы не было.

С 1 января 1922 г. Козачинский был зачислен агентом 1-го разряда в 1-й район Балтского уезда (м. Крутые) . Но тут все сложилось очень плохо. Он не просто знал о пьянках, взятках, незаконных обысках и т. п., а и сам принужден был начальником милиции участвовать во всех безобразиях. Позже он написал о начмиле: «Каким-то царьком, поработившим подчиненных и население был мой начмил Ипатов, бывший извозчик, пьяница и сумасброд, не терпевший противоречий»; «Страшно грубый и хитрый, – он подавил меня совершенно» . Сослуживец и товарищ Феч как-то сказал ему: «Послушай, Козачинский, так дальше нельзя. Ты или попадешься, или тебя живьем съедят» . Недавний горький опыт исключал путь сопротивления. А угроза ответственности за совершаемые должностные преступления была реальна и близка.

Феч предложил бросить службу и поехать к нему домой в Марьяновку. В увольнении им отказали, и они решили дезертировать. Уезжая, прихватили принадлежавшие Ипатову зерно, муку и несколько ряден, находившихся у них во временном пользовании – вроде как из мести начмилу.

Их намерение легализоваться ограничилось пьянкой с секретарем волпарткома, который, правда, пообещал всего, чего Феч пожелает, да только он был не единственным начальником в Розальевской волости. В последовавшей чехарде кроме него приняли участие еще пять человек. На следующий день после обнадеживающих заверений секретаря Феч с Козачинским отправились в Одессу, но по дороге были задержаны членом волисполкома Карповым и доставлены в волость. Там выяснилось, что они дезертиры, что удостоверение младшего милиционера у их возницы выписано Козачинским на украденном бланке; а уж поклажа – 10 пудов зерна и 9 пудов муки – делала их положение совершенно безнадежным. С таким добром проехать мимо облеченных властью было невозможно. Через несколько дней задержанных отправили в Тираспольскую уездную ЧК , но без вещдоков (зерна и муки). В Тирасполе таким «разукомплектованным» делом заниматься не стали и вернули Козачинского с Фечем назад. Зерно и мука к тому времени уже были поделены между проводившими дознание. Не дожидаясь вторичной отправки в Тирасполь, Козачинский бежал, но на следующий день был пойман и привезен в Марьяновку.

Из показаний Козачинского. «За время моего отсутствия Феч успел войти в соглашение с волостными властями; они, разделив между собой взятое у нас, освободили его. Стармил Яроцкий за мое освобождение требовал у меня шинель, но я, не желая давать ее, дал понять Яроцкому, что, если меня отправят в Тирасполь, то я их всех выдам; после чего документы мне были возвращены, а дело уничтожено» .

Потом, на следствии, стармил объяснил задержание тем, что Феч был в розыске еще за участие в восстании; а освобождение – тем, что он подпадал под амнистию. (Хотя под амнистию Феч подпал задолго до задержания, о чем Карпов знал.) Такие ответы были признаны удовлетворительными. Во время судебного разбирательства обсуждение этого эпизода бесстыдно и решительно пресекли, едва только прозвучала фамилия «Карпов». Остальных имен не называли вовсе. Но, поскольку совсем обойти факт было нельзя, в приговоре виновных представили обезличенными и в единственном числе: «…слабый, неустойчивый, несознательный представитель сельской Власти поддавшись влиянию хитрых авантюристов освободив из под аресту Козачинского, забрав таким образом все вещи» . (Орфография оригинала.)

Нельзя сказать, что с освобождением перед Козачинским открылись широкие возможности. Феч не захотел держать его у себя. Александр оказался в одиночестве в степи под мартовским дождем без лошади, без денег, по-прежнему разыскиваемый балтской милицией. «Надеясь продержаться несколько дней», он решил отправиться в с. Страсбург к своему знакомому Антону Шумахеру. На что он рассчитывал, сказать трудно, но дальновидность нехарактерна для восемнадцатилетних.

Несколько дней прошли, никакого спасительного выхода не нашлось, а оставаться у Шумахера тоже было нельзя. И тогда тот предложил свести Козачинского с людьми, могущими отвезти, куда ему надо, и, вообще, многое сделать. Этими людьми были бандиты Иосиф Бургарт и Михаил Шмальц. Если род их занятий и был для Козачинского тайной, то недолго. Но на тот момент они оказались единственными, кто отнесся к нему с сочувствием и дал приют.

А дальше предстояло выбирать: пойти под суд, умереть от голода и лишений или стать вором и налетчиком. Первый вариант сохранения жизни тоже не гарантировал – правосудие тогда вершилось весьма причудливо. Никто его в банду не вовлекал, как это деликатно сформулировали впоследствии. Он попал в безвыходную ситуацию и, чтобы выжить, сошелся с бандитами. Недаром же, когда он после задержания оказался среди бывших сослуживцев, они отнеслись к нему не как к преступнику, а как к человеку в беде .

О бандитах и банде надо поговорить особо.

Главными членами ее были крестьяне из села Страсбург Бургарт и Шмальц. Первым преступлением, положившим начало их бандитской деятельности, было убийство двух односельчан: Пасевича и Яшина. Впоследствии, рассказывая эту историю, упор делали на то, что жертвы были коммунистами. Как события трактовались правоохранительными органами сразу после убийства, не узнает никто: уголовного дела не смогли отыскать уже в 1923 г., когда хотели приобщить его к материалам следствия по банде . Показания свидетелей и обвиняемых на новом этапе расследования расходились в деталях, но в целом картина прорисовывается довольно ясно.

При белых была убита жена Пасевича и пострадала (не уточняли как) жена Яшина. Убийцы были известны, но вернувшиеся мужья почему-то взъелись на непричастных Бургарта и Шмальца. Их невиновность подтверждала и Яшина, но без толку. Конфликт длился и любому варианту его разрешения (и аресту Бургарта, и примирению с ним) Пасевич предпочитал получение с последнего 2-х лошадей и 100 пудов пшеницы. У Бургарта и раньше были причины озлобиться на этих людей. Он говорил, что «Яшин и Пасевич не раскулачивали нас, а прямо грабили» , что по приказу Пасевича был убит его брат , а преследования за не ими совершенное преступление сделали пребывание в родном селе совершенно невозможным. (Я не оправдываю убийства, но надо разграничивать политический террор и личную вражду. В данном случае речь идет не о кулацком сопротивлении советской власти, а о ненависти одного человека к другому, и, если бы Пасевич с Яшиным совершали те же действия, будучи петлюровцами или монархистами, – отношение к ним их убийц было бы таким же.)

Правда, разделавшись с врагами, Бургарт и Шмальц жизнь себе не облегчили. Они теперь не могли жить не только в Страсбурге. Им пришлось, как тогда говорили, скрываться. Нелегальное положение несовместимо с нормальной работой и законными заработками. Они занялись было мешочничеством, но их ограбила мнимая реквизиционная команда. Ее предводитель Слюсаренко (или Снисаренко – фамилия все время писалась по-разному) стал позже их третьей жертвой. Другими словами, эти люди стали бандитами не по призванию. А к Козачинскому у них была любовь с интересом: они надеялись через него пристроиться на службу.

Об этом на допросах говорили и Шумахер, и Бургарт, и Козачинский. Сначала все они намеревались собрать денег на поездку в Киевскую губернию, где у Козачинского были родственники. Незадолго до ареста он получил записку, в которой Шмальц сообщал, что они с Бургартом «едут в Одессу для того, чтобы поступить на какой-нибудь завод» . Но тут их всех переловили. А Шмальц, которого Е. Катаев «уже отчаялся поймать» , сдался добровольно и пояснил: «Я не мог продолжать скрываться, так как жить скрываясь очень тяжело. Заниматься мирным трудом нельзя, а заниматься грабежами и кражами я больше не мог и не хотел» .

И это очень правдоподобно. При всей очевидности и формальной законченности составов преступлений, обстоятельства, сопровождающие их совершение, озадачивают. Например, налет на агронома. Постучав к нему ночью, бандиты представились проходящей частью 51-й дивизии, якобы нуждающейся в ночлеге. Из показаний Козачинского: «Долго отпирался бедный агроном, но, наконец, впустил. Мне стыдно было сказать, что на него налет, хотя я и взялся за это; часа 2 мы были у него в доме и не приступали к “работе”. Наконец-то мы “расшифровались”» .

Другой эпизод. Из показаний А. Маркевича. «Они хотели зайти в комнату больного помощника, но его жена не открыла дверей и они, выругавшись, ушли» .

Из показаний Козачинского. «Был произведен налет на страсбургскую мельницу, окончившийся неудачно. Сторож поднял крик, и мы сочли наиболее выгодным для нас оставить поле битвы за противником» .

А в акте сдачи вещдоков по банде значились 2 винтовки, 2 охотничьих двустволки, 3 нагана и браунинг (не считая кольта, выданного к тому времени Е. Катаеву). Соучастников тоже собирали спонтанно, и все происходило на каком-то буколическом фоне.

Из показаний Козачинского. Отправляясь грабить ветлазарет, «проезжая мимо дома Келлера Валентина, мы разбудили сына его, Якова, которому предложили ехать с нами; тот отказался, говоря, что лошадь и седло заперты, а ключи у отца» . Иосиф Келлер: «Я пришел к дядьке (Крафту), это было в воскресенье. Мы легли во дворе в тень под дерево (подъехали Бургарт и Козачинский. – Н. П. ). Мы разговорились об овцах на совхозе и мы решили похитить немного для своего пропитания» .

Налет на Жураковского был совершен в пасхальную ночь. Из показаний Иосифа Фрица. «Из церкви к Гемерлингу меня позвал Пиус, сказавши, что еще рано и служба начнется не скоро. <…> потом пришел Франц, предложивший мне пойти к Жураковскому красть лошадей. Я отказался. Мы посидели еще и пили вино. Потом мы все вышли и дошли до Жураковского. Франц меня оставил сторожить, и я ходил по двору и пел…» . Такая вот банда.

Первым «делом» бандита Козачинского была кража гусей. К тому времени он уже 8 дней жил на хуторе, куда привезли его Бургарт и Шмальц. «Была пасха, а еды не было, и мы питались просом. <…> Я со Шмальцем украли штук 12 гусей и индюшек из курятника Зиновия Муяки» . Этот же эпизод в изложении Шмальца: «Т.к. нам нечего было кушать, мы решили украсть гусей у гр-на Маякина <…> Ночью я и Козачинский отправились туда, сломали замочек от курятника и забрали несколько гусей» . В повести: « Однажды Володя возвращался с Поташенкова хутора, куда его вызывали по пустяковому делу о краже кур и гусей. <…> Картина деревенского преступления, как всегда, оказалась скудной и невыразительной. <…> Опустошенный сарайчик <…> сломанная дверка, да несколько перьев, выпавших из петушиного хвоста…» . Какие бы сомнения не вызывали результаты следствия, «замочек» и «дверка» убеждают в точности описания лучше любой экспертизы.

Есть еще эпизод из опыта Козачинского-бандита, использованный в «Зеленом фургоне». Осматривая в поисках Красавчика постоялые дворы на Балковской улице, Володя увидел вывеску портняжной мастерской. Воображая себя на месте преступника, он предположил: «Я мог бы зайти к этому портному, чтобы заказать себе новый костюм. Я заплатил бы за него из денег, вырученных от продажи украденных лошадей» . В действительности, правда, было чуть попроще. На деньги, вырученные от продажи быков, «купили одежды на 4-х человек, из которых мне достались штатские штаны, пиджак и носки» , – рассказал потом Козачинский.

Где-то в апреле-мае 1922 г. он познакомился с заведующим ветеринарным лазаретом 51 дивизии К. Орловым. Свел их знакомый Александру конюх лазарета, пояснив, что его начальник – бывший князь и генерал – заинтересовался бандой. Орлов, человек с невыясненным прошлым, жил тем, что выдавал фальшивые справки дезертирам, продавал на сторону казенных лошадей и т. п. Для чего ему понадобился Козачинский с бандой, следствие ответа не дало. Может быть, не удовлетворяли размеры хищений, и хотелось воровать по-крупному,– остается только догадываться. Но он старался придать своей деятельности идейное благородство и при знакомстве планы краж и грабежей подал как часть масштабной контрреволюционной программы.

Козачинский же, которого лишь обстоятельства заставляли держаться Бургарта и Шмальца, был польщен вниманием человека взрослого, образованного и, как казалось, благородного; у него появилась надежда, что они смогут стать друзьями.

Семья Александра не принадлежала к классу, который сам по себе определял бы партийный выбор. А последние четыре года ему приходилось просто выживать в условиях революции, войны, мельтешения властей… Твердых политических убеждений у него не было. К тому же, он еще не расстался с подростковым увлечением Конан Дойлем, шифрами и прочей пинкертоновщиной. Горячий, увлекающийся, послушав агитационную речь о транспортах с оружием, связях с заграницей, территориальных «пятерках» и «десятках», – он воспринял все всерьез и вообще был очарован новым знакомым. «Если бы Орлов предложил мне иную программу, я пошел бы на нее» .

На следствии Козачинский пересказал эти выступления Орлова. «“Если мы начнем это дело, – говорил он, – то должны раз навсегда помнить, что дисциплина, исполнительность и верность должны быть главными нашими лозунгами, если кто-нибудь из нас не исполнит чего-нибудь без уважительной причины, то разговор короткий: пуля в лоб, или башка долой”. <…> Малютин имел задание посредством связи с приходящими американскими пароходами привозить маузеры и патроны. Я лично, по его словам, должен был через Днестр переправиться в Румынию, откуда в Сербию с письмом к Врангелю, которого Орлов (по его словам) знает лично. “Вы знаете, А.В. – сказал мне однажды Орлов – что самый факт присутствия моего в России много значит”» .

Но Козачинский оказался единственным, кто отнесся к речам Орлова с энтузиазмом. У Бургарта со Шмальцем, которых Александр привел на организационное застолье, людей постарше и попрагматичней, эти планы сразу не вызвали восторга. Их волновали только материальная выгода и личная безопасность. Предполагаемый поставщик оружия в Одессу ездил, но там продавал казенный овес, а Орлову привозил табак и золото, купленные на вырученные деньги. Сам Орлов одобрял боевые предложения Козачинского, но пекся больше об урожае кукурузы на своем участке. Так что ничего значимого не происходило.

Единственной совместной «операцией» стал налет на ветлазарет, при котором похитили 5 лошадей. Орлов организовал это нападение со злости, когда его, наконец, уволили за махинации, но, стремясь сохранить лицо, придумал оставить на месте преступления издевательское письмо, что придало бы совершенному идейную окраску.

Этот «акт», который Козачинский потом назвал юмористическим, был записан под диктовку Козачинским же и, в первую очередь для него, оказался скверной шуткой. Участвовавший в расследовании В. Янчар начинал службу конторщиком в Севериновке, приняв дела у Козачинского. Увидев «акт», он сразу узнал почерк своего недавнего сослуживца.

А вои ГПУ «акт» квалифицировало как «пасквильный», с него многократно снимали копии, при каждой оказии поминали, как страшное злодеяние, хотя это послание только что неприлично, а в остальном – убогая хулиганщина.

Года не было, месяц в небе, день той же, що й у вас, поцiлуйте в сраку нас. Було нi те, нi се, а чорт знае що. Мы, комиссия по разгрому частей 51 дивизии постановили: изъять лучших лошадей из лазарета означенной дивизии, о чем составить акт для РКИ (редкой коллекции идиотов) и красной сволочи, в чем и подписываемся.

Предкомиссии Подгоняйлов.

Члены Коний Хвiст.

«Акт» и разглагольствования Орлова (очень напоминающие речь Бендера на организационном собрании «Союза меча и орала» ) – вся антисоветчина, какую удалось собрать, да и то, из материалов дела было совершенно ясно, что все это позерство и пьяный треп. Но сопротивление противников советской власти явно не соответствовало мощи аппарата, созданного для борьбы с ними. Иначе чем объяснить, что ГПУ вцепилось в это дело, как клещ.

Судя по телеграмме, полученной уполномоченным 3-го района Одуездугрозыска, ГПУ сразу претендовало на передачу дела в их производство, но начгуброзыска распорядился «операцию продолжать по окончании доставить арестованных вещественные доказательства одуездугрозыск никаких передач дел не производить <…> 19/IX…» . Дознание проводилось объединенными усилиями милиции и ГПУ. Однако 9 октября дело все же пришлось передать , арестованные соответственно содержались на Маразлиевской, 40 (здание не сохранилось) и лишь 16 декабря были перевезены в ДОПР №1 (Дом общественных принудительных работ) на Люстдорфской дороге, 11, над входом в который, действительно, как и в повести, было написано: «ДОПР – не тюрьма. Не грусти, входящий» .

Разница в подходе к этому уголовному делу представителей двух ведомств очень велика. Если милиция ведет расследование серии краж и налетов, то ГПУ разоблачает заговор против республики. Отличаются даже бланки протоколов допросов: у ГПУ есть дополнительная графа в анкете – «имущественное положение», где почти все обвиняемые записаны кулаками, хотя иногда с припиской «кулак, но ничего не имею сейчас» . И, когда после вынесения приговора, прибыли в дом Михаила Шмальца, чтобы наложить арест на имущество, оказалось, что у него, у кулака, «имущества никакого не имеется, о чем составили настоящий протокол» . То же повторилось и у кулака Бургарта. «Странные дела… кулаки посягали на добро незаможников» . (У незаможника Слюсаренко кулаки отняли двух коров.)

Но тенденциозность ГПУ бледнеет рядом с оголтелостью суда. Достаточно прочитать выдержку из приговора, чтобы составить представление обо всем судебном разбирательстве: «…ставили своей задачей борьбу с советской Властью следующими методами: разорение советских хозяйств и учреждений, посредством нападений и ограблений. Уничтожение коммунистов, нападение на слабые воинские части, организация конных отрядов для захвата части территории и посредством закардонной помощи двинуться вглубь советской республики. Завязать связь с закардонной контр-революцией, добыча оружия к той части, которая уже имелось. По этому намеченному плану часть уже проведена в жизнь, как ограбление Вет-Лазарета с оставлением пасквильного акта контр-революционного содержания и ограбление коллектива в Шеметовке, а дальнейшая деятельность была прервана т.к. группа была поймана и арестована благодаря зоркому оку пролетарской власти чем предотвращено новое пролитие пролетарской крови от рук Врагов Советской Власти» . (Орфография оригинала.)

Ну, об ограблении ветлазарета уже рассказано, а что же сотворили враги в Шеметовке?

Из показаний Иосифа Келлера. «Мы желали взять только несколько овец, но овцы всегда идут друг за другом и едва мы взяли несколько штук, как все побежали за ними. Крафт испугался, когда увидел такую массу, и сказал, что дело не годиться» . Из показаний Карла Крафта. «Тогда забрали приблизительно 150 штук и загнали ко мне в половник (сарай. – Н. П. ). На другой день овец обнаружили чабаны, т.к. я послал своего сына к ним сказать, что овцы у меня и попали ко мне случайно. За это со стороны коллектива я получил благодарность в виде 10-ти фунтов брынзы» . Вернул он не всех, десяток разобрали бандиты.

Таким образом, похищение 10 овец и 5 лошадей суд счел бесспорной угрозой существующей власти и территориальной целостности страны – пятеро обвиняемых из двадцати трех были признаны виновными по ст. 58 (контрреволюция). Шестерых приговорили к высшей мере социальной защиты – расстрелу: и Бургарта со Шмальцем, на совести которых было три убийства, и Крафта, участвовавшего в двух кражах. Попал в это число и Козачинский.

Роль Петрова в судьбе Козачинского преувеличена и романтизирована. Рассказывают, что именно он сначала арестовал Александра, а потом писал ходатайства в его защиту, за что сам чуть не угодил под суд.

На самом деле, все обстояло иначе. Для поимки Козачинского решено было устроить засаду. Ради этого выпустили из-под стражи Орлова, на квартире которого жили Александр и его мать. Агент Дыжевский: «Орлов ездил несколько раз в разведку, пока не сказал однажды, что сегодня в 9 ч. Козачинский будет дома. Было условлено им, что в случае, если Козачинский будет дома, то он, Орлов, поставит в углу половника вилы» . (В «Зеленом фургоне» для того, чтобы поймать Сашку Червня, был выпущен на свободу Федька Бык. Через некоторое время он сообщил, когда и куда обязательно придет Червень; «у стены Бык должен был поставить лопату – знак того, что Червень здесь» .)

Протокол задержания Козачинского сохранился. «1922 г. сентября 13 дня. Я, агент 3 района Одуездугрозыска Дыжевский, принимая меры к розыску Александра Козачинского, сего числа прибыл вместе с милиционером Домбровским на х. Диково в квартиру ветврача Орлова, где была устроена засада. <…> На наш крик “руки вверх” неизвестный продолжал правую руку держать опущенной, а левую поднял. Тогда, набросившись на неизвестного и схватив его за правую руку, Домбровский вырвал у неизвестного револьвер системы “наган”, в котором оказалось впоследствии три патрона. Курок нагана был взведен.

По задержании неизвестного, последний оказался разыскиваемым Александром Козачинским…» .

(«…он пошарил вокруг себя. Его рука сначала нащупала чье-то холодное лицо, затем приклад. Он подтянул его к себе и засунул палец в дырку в нижней части магазина. Палец вошел в дырку на глубину одной гильзы. “Четыре патрона в магазине”, – подумал человек. <…> тихо отвел предохранитель и приник щекой к прикладу» .)

Возможно, это был важнейший момент в его жизни, момент неустойчивого равновесия, когда одного движения пальца было достаточно, чтобы рухнуть так глубоко, что уже не выбраться. Козачинский этого движения не сделал. Может потому, что Домбровский успел выхватить у него револьвер. А «может он почувствовал обиду за себя, за свою скверную судьбу, понял <…> что надо делать окончательный выбор» . В любом случае, благодарность за то, что его вовремя посадили – не натяжка.

Что касается заступничества Петрова, то никаких писем, ходатайств в защиту Козачинского в деле нет. Фраза, которую Бачинский выдает за цитату из письма в губсуд: «Показания Козачинского оказали огромное значение для раскрытия организации», – взята из протокола допроса Е. Катаева, проведенного 29 декабря 1922 г. , т. е. за полгода до суда.

Да и какие он мог писать ходатайства? Тем более что угроза суда над Петровым действительно нависла.

Приговор 1923 г. был отменен Верховным Судом УССР по кассационным жалобам осужденных. В определении от 13 сентября 1923 г. сказано: «Ни одним обстоятельством по делу ни на предварительном следствии, ни на судебном следствии наличие 58 ст. УК не доказано» . Далее говорится: «…суд должен был бы привлекать к ответственности свидетеля Катаева по признакам 109 и 112 ст. УК…» . О привлечении по этим же статьям во время судебного заседания ходатайствовал и прокурор, но защита воспротивилась, мотивируя тем, что «до допроса свидетеля защитой удовлетворение ходатайства несвоевременно, т. к. портит свидетеля, лишая его спокойствия» . Суд оставил этот вопрос открытым до окончания допроса Катаева.

Ст. 109 – дискредитация власти.

Ст. 112 – принуждение к даче показаний.

(Кстати, Адам Козлевич потом кричал: «А вот я вас под показательную подведу! Под сто девятую статью» .)

А причиной послужило заявление Орлова о том, что на следствии он показания давал в пьяном виде, что пьяны были и следователи. Суд заинтересовался и стал разрабатывать тему.

Орлов. «Были пьяны и Волохов, и допрашивавший меня Катаев, который свалился пьяный, не дописав протокола, и поручил его дописать кому-то со стороны» .

Катаев. «Орлов сперва записывал сам свои показания, потом устал и записывал я, но заснул и дописывал ст. милиционер Игнашев, окончив к рассвету. <…> Смена лиц, записывавших его показания, объясняется нашей утомленностью вследствие интенсивности нашей работы. <…> В момент допроса и до этого выпивки не было. Уже после сознания Орлова и во время записывания его показания Орлов выпил 1-2 стакана вина, я не помню, пил ли Волохов и я. В общем, было выпито 1 1 / 2 кварты. Во время производства у нас не все было вполне законным и мы по просьбе арестованных давали им выпивать. <…> Конечно, должностное лицо не имеет права пить и поить других при исполнении ими обязанностей, но если это содействует успеху, то это считаю его обязанностью. Орлов сознался, будучи в нормальном состоянии. Орлов пил уже после дачи им показаний» .

Орлова. «Я видела, что в Мангейме во время допроса муж был выпивши, но он соображал, что говорил» .

«Катаев. До допроса мы не пили.

Бургарт. Мы пили до опроса из боченка.

Орлов. Там было вино в ведре и пили мы до допроса. Я от волнения не мог докончить писать и свидет. Катаев продолжал писать, пока не свалился и не уснул. <…>

Катаев. Заснул я на пять минут» .

Козачинский. «Время нашего ареста и содержания в Мангейме совпало с громадным сбором урожая винограда во всем районе, благодаря чему район был буквально залит вином. Обыкновенно, в такое время население употребляет молодое вино вместо воды. Поэтому весьма естественно, что, благодаря попустительству мл. милиционеров и всеобучников, дежуривших около арестованных, родственники последних передавали им вино в камеры – в весьма незначительном количестве.

Я лично один раз выпил стакан вина на квартире у гр. Катаева, вне исполнения им служебных обязанностей. Последнее, я допускаю, могло случиться и с другими арестованными; однако я категорически опровергаю возможность спаивания сотрудниками I района допрашиваемых с целью получения от них каких-либо показаний» .

При том, что Орлов – человек исключительно лживый, что до смешного очевидны старания Козачинского выгородить работников милиции, – ясно, что пили и поили. Действительно ли для того, чтобы развязать языки, просто ли по заведенному обычаю – судить категорически не берусь, однако, думаю, нелишне привести параграф из приказа по 1-му р-ну Одуездмилиции от 20/VII-20: «Мною замечено, что многие милиционеры очень часто являются к Н-ку в нетрезвом виде или скандалят. Предупреждаю тов. милиционеров, что таковые, если будут замечены в подобных случаях, немедленно будут уволены со службы с преданием суду Ревтрибунала» .

Дело против Катаева было возбуждено и выделено в отдельное производство, но, судя по всему, вышел он из этой неприятности без потерь. А за участие в разгроме банды был поощрен денежной премией .

Еще будучи под следствием, в марте 1923 г., Козачинский начинает сотрудничать в допровских изданиях «Голос заключенного» и «Жизнь заключенного», а со временем становится фактическим редактором газеты и вообще местной достопримечательностью. Э. Багрицкий и С. Бондарин устроили экскурсию в ДОПР для московских гостей – М. Голодного и М. Светлова – именно из-за него . Известны три статьи тех лет, где с похвалой написано о его литературной работе. Собственного представления сегодня составить нельзя, так как допровских публикаций Козачинского найти не удалось, но после знакомства с более поздними произведениями легко поверить на слово.

Неизвестно, какой срок определили Козачинскому после отмены первого, расстрельного приговора. В журнальной заметке говорится о десяти годах . Но уже в 1925 г., освободившись досрочно, он переехал в Москву и поступил на работу в газету «Гудок». Есть августовские заметки за этот год, подписанные его именем .

В январе 1932 г., отдыхавший (или уже лечившийся) в гагринском санатории Козачинский получил письмо от Ильи Ильфа: «Что делается на узкой полоске земли, называющейся Гаграми? В каком здании помещается санаторий, где Вы прогуливаетесь в голубом халате? Отчего бы Вам, пользуясь свободным временем, не написать а) роман из жизни, б) воспоминания о себе, в) еще что-нибудь интересное» . «Ничего нет легче, чем убедить человека заняться сочинительством. Как некогда в каждом кроманьонце жил художник, так и в каждом современном человеке дремлет писатель. Когда человек начинает скучать, достаточно легкого толчка, чтобы писатель вырвался наружу» . Так автор «Зеленого фургона» объясняет зарождение литературного клуба среди измученных скукой персонажей своей повести. А скука разбушевалась, потому что «зима 1931 года была в Гаграх необычайно суровой. <…> На узкую полоску гагринской земли обрушивались огромные, молчаливые волны…» .

Но, видимо, в 1932 г. Козачинский недостаточно скучал. Первые беллетристические произведения – пять рассказов о летчиках – были написаны только в августе-сентябре 1937 г. Они появились в февральском номере «Знамени» за 1938 г. Следом, в альманахе «Год XXII», в 14-м выпуске, опубликована повесть «Зеленый фургон», а в 15-м – водевиль «Могучее средство». В 1940 г. вышла первая книга А. Козачинского, в которую, кроме двух рассказов бывалого летчика и «Зеленого фургона» был включен «Фоня», написанный в январе того же года.

А. Бруштейн вспоминала, что признание и любовь пришли к автору необычно быстро и легко. Это, главным образом, благодаря «Зеленому фургону». Многие превосходные его качества: увлекательность, лаконичность и выразительность языка, юмор – отмечались всеми.

Кроме того, у повести есть еще одно очень важное свойство. Она сплошь состоит из реалий: названия сел и улиц, точность маршрутов, «кукурузная армия» (Козачинский перед арестом сам прятался в кукурузе), так любимая Володей заключительная фраза протоколов допросов…

Прототип есть и у В.П. Шестакова. Виктор Прокофьевич – немолодой, болезненный, одинокий человек, мобилизованный на работу в милиции из Рязанской губернии, не получивший никакого образования, но здравомыслящий и честный, заметно усилил севериновский угрозыск. В реальной Севериновке был Семен Данилович Шестаков-Якубович, в приказах именуемый просто «Шестаков», но он одессит, бывший моряк, женатый и имеющий четверых детей . А вот М.Г. Красников – уроженец Пронского уезда Рязанской губернии, человек малограмотный, но способный и добросовестный, попавший в милицию по призыву, до приезда в Одессу был одиноким. В личном деле Красникова обращают на себя внимание две группы документов: множество медицинских справок, свидетельствующих о чрезвычайной болезненности Михаила Гавриловича, и его рапорта с просьбами о переводе «по слабости здоровья» на понижение. Просьбы удовлетворяли, а потом опять переводили с повышением «как весьма толкового, дельного и полезного работника». Так он скрипя и перемогаясь побывал на всех должностях: от младшего милиционера до начальника районной милиции . Совершенно очевидно, что Виктор Прокофьевич Шестаков во многом списан с Красникова. Правда, метранпажем Красников не был. В анкете, в графе «специальность» он назвался чернорабочим, во время войны был пехотинцем-телефонистом, после революции занимался сельским хозяйством, на вопрос о социальном положении ответил: «Никакого» .

Но «Зеленый фургон» не скрупулезный перечень запомнившегося. Автор увиденное и пережитое обобщил и из документальных деталей создал художественное произведение. Как несколько страниц научных выкладок психолога умещаются в одну народную пословицу, так результат изучения десятков томов с подлинными рапортами, статистическими таблицами и отчетами по кадровому составу, подсчет, сколько в уездном угрозыске было учителей музыки, водопроводчиков, упаковщиков, ювелиров, – в конечном итоге, выливается в цитирование повести. Например.

В анкетах, в графе «что побудило поступить в милицию», чаще всего встречаются ответы: безработица, голод, без средств, отсутствие службы. Один написал: «Болной был». На особом учете состояли сотрудники милиции, служившие при царе в сыске. Одним из них был Евгений Дыжевский – человек с солидным, по сравнению со многими его сослуживцами, образованием – пятью классами гимназии и девятилетним опытом работы в угрозыске. В характеристике о нем говорится: «Спец, служил в прежнем сыскном отделении и в Варте, усердный, добросовестный, ни в чем предосудительном не замечен. Политически не развит. Хороший товарищ. Образ жизни скромный». Рядом с отметкой, что с 1913 г. служил в сыске, жирно красным карандашом написано: «Почему не уволен?» У Козачинского – коротко и просто: «…у советской власти совершенно не было специалистов по уголовному розыску. Специалисты были лишь из старого сыскного отделения, но их не только нельзя было привлекать к работе, но, наоборот, полагалось разыскивать и сажать. <…> больше всего в уездном уголовном розыске оказалось присяжных поверенных; на втором месте были гимназисты, затем шли педагоги, зубные врачи и прочие лица, отбившиеся от своих профессий, лица совсем без определенных занятий и, наконец, просто лица, искавшие случая поехать в деревню за продуктами. Среди них затерялась кучка пожилых рязанских милиционеров…» . (Дыжевского, кстати, вскоре посадили.)

Конечно, надо помнить о времени написания книги. Не встроенная в соцреализмовскую клеть, как минимум, она не была бы напечатана. (Правда, сегодня, имея искаженное представление о тогдашней жизни, трудно отсепарировать описание реальности от «паролей», обеспечивавших прохождение текста.) Приведенный ниже документ – один из многих аналогичного содержания и выбран по причине краткости.

«Июня 6 дня 1920 г. Нач. 1-го р-на Од. Уезд. Раб.-кр. Мил.

Нач-ку Од. Уезд. Мил.

Настоящим прошу выслать отряд в количестве 50-ти чел. для обезоруживания крестьян дер. Лизинки Севериновской волости, в коей имеется значительное количество оружия, пулеметов, винокуренных заводов и т. д. С имеющимся в моем распоряжении незначительным количеством милиционеров обезоружить крестьянство не представляется возможным. Отряд высылайте накануне праздника, так как в те дни в дер. Лизинки происходит что-то невероятное.

Нач. р-на Галдин

Делопроизводитель Коханская» .

Козачинский же должен был описывать это с классовым уклоном: «Самогонных аппаратов в деревнях было больше, чем сепараторов; <…> в кулацкой соломе притаились зеленые пулеметы “максимы”» .